Автор: Ольга Река
В горле больно пересохло, пить хочется, и страшно от того, что где-то есть пустыни, в которых вообще нет воды. Но домой заходить нельзя: темнеет, а значит, обратно во двор уже не выпустят.
— Харя, вынеси воды, пить ужасно хочется, — прошу я свою подружку, отношения с которой скрываю от всех.
Харя – девушка лет шестнадцати, но ходит она с нами, сопляками, потому что у Хари заболевание, которое называется вполне благозвучно: Харя – даун. Я не знаю, в чем трагедия этой болезни, подозреваю, что заключается она в доброте Хари, ее беззащитности и безотказности. Лицо у нее детское, шестнадцати ей не дашь, но начинающее развиваться тело выдает в ней женщину. Харя очень нравится мне, я ни с кем, кроме нее, не играю так долго и сплоченно в дочки-матери, я знаю, в чем секрет нашей с ней совместной игры: Харя никогда не спорит со мной и старательно играет роли, которые я для нее определяю. Она обычно моя дочка, которая не учит уроки и не моет за собой посуду.
Такое ее ролевое поведение позволяет мне вдоволь оторваться за то, что я учу уроки всегда, убираю в квартире, занимаю в шесть утра очередь за бутылочным молоком, а если бутылочного не хватает, то мне приходится брать ненавистный пятилитровый бидон. Этот оранжевый бидон с погнутой крышкой (по ней проехался грузовик) был моим проклятием: во-первых, разливное молоко мама кипятила, и потом в чае плавали «фашисты» — так я называла молочную пенку, во-вторых, он был тяжелый, и молоко из него выплескивалось, обливало ноги, и они после этого липли целый день, вдобавок на ноги привлекаемые запахом молочных дрожжей садились осы.
Так вот, мне нравилось играть только с Харей, и очень ее не хватало, когда, после очередных побоев пьяного отца, Харю с приступами эпилепсии увозили в больницу. После стационара Харя ходила потерянная, долго не узнавала меня, молчала и вздыхала, сидя на скамейке и ковыряя в носу. Через недельку-другую Харя удивленно вскрикивала при виде меня, обнимала неуклюжими ручищами и мусолила мою голову слюнявым ртом. Это было всегда мне неприятно, но я терпела, радуясь ее возвращению.
«Харя, вынеси воды, — прошу я ее, упав в изнеможении на скамейку возле ее подъезда,- меня загонят, а нам назавтра надо тебе будку построить, завтра ты у меня будешь собакой, сделаем тебе конуру и цепь, как по-настоящему.»
Глаза Хари загораются радостью, ей интересна новая роль, и очень хочется пожить в конуре, как собаке. Она бежит через две ступени на пятый этаж за водой. Спотыкается, с грохотом валится на перила, потом на ступени. разбивает в кровь коленку.
«Умираю,» — кричу я, чтобы предотвратить поток ее рыданий.
Рыдала Харя незабываемо и жутко. Она плакала, как плачут маленькие дети, но при этом подвывала, как настоящий волк, и я потом не могла уснуть одна. После одного из таких не предотвращенных мною приступов я полгода спала в кровати с отцом, забравшись к нему подмышку… Отец сетовал, что на ночь приходится пользоваться дезодорантом фирмы «Дзинтарс», который по большому блату он достал полгода назад. Дезодорант – непозволительная роскошь, и его приходилось тратить, чтобы я не задыхалась от запаха его пота.
На самом деле, мне нравился папкин запах: случалось, когда его не было дома, я, соскучившись, обнюхивала его подушку и плакала. У меня были странные отношения с отцом, я постоянно изводила его капризами, а он молча их выполнял. Я позволяла себе многое, о чем теперь сожалею…
Харя помчалась за водой, подавив слезы. Я долго жду ее у подъезда, но она не возвращается.
«Ольга, домой!» — кричит с балкона мама.
Этот приказ не обсуждается, мама – это святое, ни одна ее просьба не вызывает протеста. Я бегу домой, меня тревожит мысль о Харе, но успокаиваю себя тем, что мама не заметила, что я опять с ней играла. Мама считала, что Харя плохо может повлиять на меня, что дружба с ней пагубна, и это единственное, в чем я не согласна с мамой. Харя и я – тайна, которую я скрываю от нее. Папка знает, но маму мы не посвящаем. Папка считает, что, посвящая человека в свои секреты, ты делаешь его соучастником. Мне совсем не хочется делать маму соучастницей, если я вдруг заражусь от Хари даунизмом.
Я несусь домой, меня тревожит харино исчезновение. Но ждать я не могу: меня позвала моя мама, мама не должна переживать и расстраиваться, потому что она на всех нас одна-одинешенька. Нас трое сестер, мы обабили папку, и он располнел после родов. Он так говорил всем, и я считала это важной деталью в жизни нашей семьи.
Наша семья – отдельное государство со своими традициями и законами, священными и непререкаемыми. Вечером мытье до красной кожи, совместный ужин с сестрами, во время которого мы подливаем и подсыпаем друг другу в тарелки заварку, соль и перец. Делаем мы это тихо, чтобы не слышала мама. Нам это очень нравится, хотя делать это в условиях тотального дефицита продуктов было кощунством. Папка в наши шалости был посвящен, он наблюдал за нами и поражался, с каким самообладанием мы опустошали тарелки… Не доедать разрешалось только мне. Впрочем, мне разрешалось и прощалось все: я младшая дочь в семье, жертва аборта, папкина несбывшаяся мечта о мальчике… У мамы была миома, а вылечить ее можно было либо оперативно, либо естественным путем — родив. Так миома спасла мне жизнь ценою собственной…
После ужина мы отправляемся в спальню, в предвкушении «предсновой» игры в смешинку. Суть ее очень проста и незатейлива, но терапевтический эффект потрясающий: после нее мы спали, как убитые, и просыпались в благодушном настроении. По очереди одна из нас произносила любое слово, а остальные должны были смеяться. Поначалу смех получался натянутым и неестественным, но потом остановить поток безудержного веселья было просто невозможно.
Родители никогда не вмешивались в эту игру, потому что, попытавшись однажды остановить нас, заразилась смешинкой и икала потом всю ночь. Мы успокаивались только после того, как в стену начинали стучать Баланюки, наши соседи, к которым мы испытывали личную неприязнь. Во-первых, они всегда громко слушали музыку, которая разрушала атмосферу нашего мирного существования, во-вторых, никогда не давали нам наиграться. Им можно, а нам нельзя. Несправедливо… Вообще, с раннего детства меня волновало отсутствие справедливости в мире. В школе нам говорили, что все люди в нашем социалистическом государстве равны, а на деле получалось совсем наоборот. Вслух своих сомнений я не высказывала по той простой причине, что, возможно, не все замечали эти противоречия, а отличаться от других не хотелось.
Баланюки тарабанят в стену, мы потихоньку успокаиваемся; в темноте я долго изучаю потолок, мне страшно за Харю, я чувствую себя виноватой за неизвестное что-то, случившееся с ней дома. Хотя… Может, ее просто не выпустили обратно. Я незаметно погружаюсь в сладкую дрему, мне снится наш двор, доброе лицо Хари, мне снится голос мамы, зовущий меня домой… Мамин голос… Каждый его звук отдается в моей душе блаженством, он красивый и певучий, он родной и невыносимо сладостный. Мне очень нравится, когда мама произносит мое имя, и если она делает это недостаточно ласково, я чувствую себя очень несчастной.
«Оленька, вставай,» — тихонько будит меня мамочка. Только она умеет будить меня, не вырывая из сладостной дремы, а плавно выводя из нее.
Я потягиваюсь, не открывая глаз: я знаю, что мама наблюдает за мной с улыбкой и нежностью, и чувствую себя любимой и счастливой. Иногда мне кажется, что счастливее меня нет ребенка на всей земле, ведь у меня такие родители! Они готовы исполнить любой мой каприз, но капризы случались нечасто, потому что вместе с молоком матери в меня впиталось стремление ни в чем не ущемлять окружающих. Странное дело: в число окружающих я не относила своих сестер, и при малейшей возможности мстила им за то, что они взрослее меня, у них свои секреты, о которых я узнаю, подслушивая их разговоры.
Добытую таким образом информацию я тщательно конспектирую с целью шантажа. Только этот способ позволял мне добиться от сестер желаемого. О том, что мне известно, я выдаю сестрам порционно, так как выложенная полностью информация обесценивалась. За неразглашение их тайн я брала сущие пустяки: лак для ногтей, фотографии артистов, фантики и бусики с колечками из проволоки… У сестер была любовь, поклонники, а мне все это было так интересно, так интересно и так недоступно.
Утром Харя не вышла во двор, я, преодолевая лень, вскарабкалась на пятый этаж, прильнула ухом к теплому дерматину: за дверью было тихо, только слышно, как в прихожей стучали ходики часов. Значит, никого… Жаль, опять не с кем играть.
«Странно,- думала я, бродя по двору в полном одиночестве, — почему меня совсем не тянет к нормальным детям, наверное, инфекция уже проникла внутрь моего организма, я превращаюсь в дауна. Эх, что будет с мамой, когда она заметит?». Остановившись, я попыталась сосредоточиться и проследить внутри себя необратимые изменения, вызванные во мне болезнью. Но внутри только тоскливо сосало под мышкой и противное ощущение пустоты в животе становилось все невыносимей.
Дети бывают очень жестокими. Их интриги иногда достойны самых прожженных циников взрослых, их желание властвовать порой доходит до абсурда. Странно, что детей считают безгрешными, их маленькие души так же не защищены от соблазнов, как и души взрослых, а всепрощение «детских шалостей» усугубляет их неспособность различать хорошие и плохие поступки. Мне сложно было дружить со своими ровесниками в силу своей обидчивости, которая умножала мои страдания во много раз. Меня очень любили родные, и столкновение с равнодушием и жестокостью болезненно отзывалось в моей душе. Как же не хватало мне Хари. Где же она, и почему дома никого нет?
— Ха, смотрите, Харчок ищет свою Харю, — закричал на весь двор Ромка, сын дворничихи тети Вали.
Харчок? Это про меня?
— А почему Харчок? — спросила я у Ромки, обидевшись на оскорбительную кличку.
— Потому что ты подружка Хари, она дебилка и ты такая же, — сказал сопливый Ромка, противно посмеиваясь.
— Я не дебилка и учусь на пятерки, и «Тома Сойера» прочитала, — сказала я гордо в надежде, что моя начитанность поразит Ромку в самое сердце и он усомнится в поставленном мне диагнозе.
— А мама говорит, что у вас дома все придурки, а все придурки читают книжки вместо того, чтобы подъезды мести и делом заниматься.
На это мне нечего было ответить, я никогда не подметала в подъезде, и то, как трудится в шесть утра тетя Валя, вызывало во мне только ужас и смятение. С громким матом и проклятиями, сверкая застиранными панталонами, дворничиха выходила во двор, и все, кто в это время торопился на работу, узнавали о себе много нового… Тетя Валя относилась к своей работе с фанатичной преданностью, график ее дежурства во дворе был ненормированным, потому что ее душа требовала круглосуточного возмездия за несложившуюся личную жизнь. В школе нас учили, что в социалистическом государстве любой труд в почете, но труд тети Вали никто не ценил, и все ненавидели ее также взаимно, как она ненавидела окружающих.
Ромку нещадно били дома за все, и его крики порой доносились до окон нашей квартиры. Жалко Ромку, но в этот момент я и сама захотела физической расправы над ним. Когда рядом была Харя, меня никто не смел обидеть, потому что она, обезумев, бросалась на обидчика и кусала его, как моя преданная собака.
В томительном ожидании моей подруги прошла неделя. Я чувствовала себя одинокой и покинутой, мысленно бранила себя за то, что была к ней недостаточно внимательна, меня мучила неизвестность за ее судьбу. Если бы ее положили в больницу, то ее мама сообщила бы мне об этом. А теперь и Хариной мамы я не видела. За дверью их квартиры часы перестали тикать, там стояла какая-то зловещая тишина. Единственный друг, которому я могла рассказать о своих переживаниях, был папка, и я вновь решила сделать его соучастником. И папка откликнулся, пообещав, что узнает, что произошло и прервет эту неизвестность. «Главное, не переживай, плохие вести на скорых ногах ходят»,- постарался он меня успокоить. И я стала ждать вестей, хороших вестей, потому как для плохих срок уже вышел.
Через месяц, возвращаясь со школы, я встретила маму Хари во дворе, она заходила с большой сумкой в подъезд своего дома. Я кинулась за ней и догнала ее на лестнице третьего этажа.
— Здравствуйте, — крикнула я, едва переводя дыхание, — вы куда все делись? Где моя Харя?
— Харя? А ты не знаешь как ее зовут по – настоящему? – она посмотрела на меня с укоризной.
Я задумалась, пытаясь отыскать в памяти ее имя, но я действительно не знала, как ее зовут.
— Нет, — я покраснела. — Ее имени я не знаю, она не говорила. Извините.
— Ничего, не переживай. А зовут ее, как и тебя, — Олюшка. Вернее, звали. Пойдем чаю выпьем, я с дороги. — Она повернулась и начала подниматься.
А до меня потихоньку доходил ужасный смысл сказанных ею слов. «Почему звали? Что с Харей?». Мне нужно было поговорить, и я поднялась вслед за нею.
Я впервые вошла в их дом, в дом, где жила больная Харя. Пустота и какая-то неуютность смотрела на меня со всех сторон, от стен, мебели веяло вселенской тоской и неустроенностью. Счастье в этом доме никогда не жило и даже не заходило в гости. Посреди жаркого лета мне стало холодно.
Я узнала, что в тот вечер Харя с семьей спешно уехала в деревню, где жили родители ее отца. У отца умерла мама, бабушка Хари. Собирались вернуться через три дня, а задержались на два месяца.
Харя все время мычала и ревела, вспоминала меня. Ее нещадно лупил отец, а она убегала от него на берег реки, где резвилась в свободное время деревенская детвора. Плавать Харя не умела и воды боялась, как мотылек огня. Она тихонько сидела на берегу, строя из песка причудливые фигуры.
Искусанная комарами, грязная, с размазанными по лицу слезами и соплями, она естественно не вызывала у детей симпатии. Ее дразнили и обзывали, нигде не было для нее спасения от любопытства и жестокости окружающих. Однажды вечером ребятня с криком принеслась в деревню, они, перебивая друг друга, кричали матери Хари, что та зашла в речку, и барахтается, а они не могут ее вытащить. Мать со всех ног ринулась к реке, но ребенка там уже не было. Харя утонула, хотя тела ее так и не нашли: быстрое течение реки унесло ее далеко-далеко. Дениска, самый маленький свидетель из тех, что были у реки, сказал участковому:
— Лебята в лечку потащили девочку, чтобы ее умывать.
Давно все это было, пора бы забыть. Уже нет в живых и моего папки, разъехались сестры. Но до сих пор болью в сердце отзываются во мне воспоминания о моем детстве и о ней, моей тезке. И думается мне, что она превратилась в маленькую лодку и уплыла далеко-далеко, в тот мир, где живут ненормальные люди. Эти люди глупые, они преданные, как собаки, и не умеют делать зла. Они не причиняют боль друг другу, они терпеливы и умеют прощать, вернее, не прощать, ведь они не держат в сердце ненависти и обиды, а потому и прощать им нечего.
Им неведомы интриги, они не знают зависти, той мучительной зависти, которая порою не дает нам спать ночами. Они не знают горя. Эти люди абсолютно счастливы просто от того, что живут, просыпаются утром, слышат пенье птиц, ощущают свои ноги, могут своими руками испечь хлеб или сделать красивый замок из песка. Вся их жизнь соткана из любви.
Их лица некрасивые, но глаза всегда улыбаются. Их совсем не боятся птицы, и эти люди понимают язык деревьев. Они блаженны. И хочется мне порою уйти в их страну, встретить там Харю и жить в стране ненормальных людей, в стране даунов. И может быть, я и вправду скоро туда уйду. Вот только, чтобы попасть туда, нужно родиться заново, новым человеком. Вот так встать однажды и почувствовать в сердце абсолютное счастье и покой.
Но пока я нормальная и живу в мире здоровых, красивых и полноценных людей. Красивых, полноценных… и несчастных.
Автор: Ольга Река © 2010 г.
